История повторяется или рифмуется?

В годовщину полномасштабного вторжения России в Украину зампред Совета безопасности России Дмитрий Медведев в статье в журнале «Национальная оборона» размышлял об исторических аналогиях: нынешнее противостояние России с Западом он уподоблял — чему же еще — Великой Отечественной войне. «История повторяется, — написал он. — В очередной раз нам противостоит практически целая империя разнообразных врагов».

Писатель Герман Садулаев, рассуждая о визите Си Цзиньпина в Москву и о превращении России в «вассала» Китая, тоже пришел к выводу, что «история повторяется» — только на сей раз не Великой Отечественной войны, а Монгольской империи XIII века (грубо говоря, «мы» подчиняемся Востоку, чтобы не подчиниться Западу).

Вообще, в последних год каких только исторических аналогий происходящему не находили: от 1917-го и 1937-го (их в России вообще вспоминают по любому поводу) до нарочито неочевидных вроде салазаровской Португалии.

Знаменитый афоризм «История повторяется дважды: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса» — это неточная цитата из «Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта», статьи Карла Маркса о государственном перевороте во Франции в 1851 году.

Этот переворот организовал президент Франции Луи Бонапарт (племянник того Бонапарта): у него вскоре истекал срок полномочий, а он не хотел покидать свой пост. В результате он получил диктаторскую власть — и год спустя провозгласил себя императором Наполеоном III.

Маркс ядовито пошутил. «Восемнадцатое брюмера» из заглавия его статьи — это переворот 1799 года, в результате которого во Франции была установлена диктатура Наполеона. Для Маркса это была, конечно, трагедия: закономерный, но все же прискорбный конец Французской революции. А переворот, устроенный племянником Наполеона, — фарс. Аналогия вроде бы очевидна: в обоих случаях было республиканское правительство и был человек по фамилии Бонапарт, который силой взял это правительство под свой единоличный контроль. Сначала, чтобы «навести порядок», «провести необходимые реформы», а затем чтобы восстановить монархию. Наполеон-дядя провозгласил себя императором через четыре с половиной года после 18 брюмера; Наполеон-племянник — через год после «своего 18 брюмера». Вот только «старый Наполеон» был, по Марксу, хотя бы по-настоящему выдающейся личностью, а «новый» — лишь его карикатура.

Слова о «повторении истории» Маркс приводил со ссылкой на Гегеля. Тот в «Лекциях по философии истории» говорил, что некоторые исторические события могут показаться случайностями, но если они повторяются — то это значит, что тут действует некий исторический закон. Примеры он приводил тоже из истории революционной Франции: Наполеон дважды потерпел поражение (первое отречение от престола — 1814 год, второе — 1815-й), Бурбоны были дважды изгнаны (в 1792-м, когда революция отрешила от власти Людовика XVI, и в 1830-м, когда другая революция свергла Карла X).

Для Гегеля это означало, что поражение Наполеона и изгнание Бурбонов были неизбежны: любые попытки «вернуть как было» шли наперекор тому самому историческому закону и были обречены на провал. Для Маркса, с его прибавлением про трагедию и фарс, это было не столько глубокое философское суждение, сколько сатирический или саркастический выпад.

В последующем же употреблении все эти тонкости оказались утрачены, и осталась только идея, что «все уже раньше было». Которая сама по себе существовала задолго до Гегеля и Маркса.

Тогда возникает вопрос, а почему мы все время ищем исторические аналогии?

Я уверен, что короткий ответ: это самый простой, быстрый и «ленивый» способ анализа текущих событий.

Приведу пару примеров, далеких от того, что всех нас занимает сейчас. Когда в 2014 году поднялось протестное движение в Гонконге, и его участники, и многие иностранные СМИ уподобляли его протестам 1989 года на площади Тяньаньмэнь. Фактически это означало прогноз: власти введут войска (может, даже танки), будет масштабное открытое силовое противостояние. Видимо, власти в Пекине тоже учитывали эту очевидную аналогию — и именно поэтому стали действовать иначе: главную роль в разгоне протестующих сыграли демонстранты, лояльные властям (наподобие украинских «титушек» — вот видите, опять аналогия).

Другой пример. В декабре 1990 года, когда международное сообщество решало, как реагировать на вторжение иракских войск в Кувейт, американский отставной военачальник и дипломат Александр Хейг предложил свести вопрос к выбору между двумя аналогиями: с «мюнхенским сговором» 1938 года или с вмешательством США в гражданскую войну во Вьетнаме в 1965-м. Если признать самым важным «урок Мюнхена» (нельзя идти на уступки агрессивному диктатору) — то США необходимо срочно воевать с Саддамом; если же «урок Вьетнама» (вмешательство в конфликт на другом конце света до добра не доводит) — то воевать с Саддамом ни в коем случае не следует.

Американской администрации тогда удалось пройти меж двух огней. США провели операцию «Буря в пустыне» и вынудили Саддама освободить Кувейт — и при этом не увязли в Ираке, как прежде американские войска увязли во Вьетнаме...

Обратите внимание: я сейчас провожу историческую аналогию между двумя очень разными ситуациями — гонконгскими протестами 2014 года и «Бурей в пустыне» 1990–1991 годов. Что у них общего? То и другое — острый кризис, когда информации мало, времени мало, ничего толком не понятно, а надо срочно что-то осмыслить, к чему-то приготовиться и принять какие-то решения. И в обоих случаях участники событий прибегли к историческим аналогиям: решили, что то, что происходит с ними, похоже на то, что когда-то прежде происходило с кем-то другим, и определили, на какие «уроки истории» им следует ориентироваться.

Американские исследователи давно уже заметили, что поиски исторических аналогий — это метод принятия решений, особенно часто применяемый во внешней политике. Во внутренней — гораздо реже.

Вообще говоря, это просто базовое свойство человеческой психики: чтобы понять что-то новое, мы в первую очередь сопоставляем его с чем-то уже известным. Но вот две проблемы. Во-первых, никакие исторические аналогии не могут быть полными: даже если в каких-то двух событиях или процессах можно обнаружить одну-две общие черты, это вовсе не значит, что все остальное тоже одинаково, а стало быть, и исход может быть разным.

А во-вторых и в-главных, убеждение, что «исторический опыт» — это то, что нам известно, в сущности ложно.

И если это утверждение верно, тогда, что такое история как источник "исторического опыта"?

У слова «история» есть два значения: 1) то, что случилось в прошлом («со мной вчера произошла такая история»), и 2) рассказ о том, что случилось («расскажу вам историю о том, что случилось вчера»). Разница, может, не очевидная на первый взгляд, но очень существенная.

Еще древнеримский политик Цицерон говорил об истории как «учительнице жизни». Больше полутора тысяч лет спустя ему вторил первый российский историк Василий Татищев: он писал, что надо «о прошедшем обстоятельно знать», чтобы «о будущем из примеров мудро рассуждать». Николай Карамзин начал свою «Историю государства Российского» с того, что «мудрость человеческая имеет нужду в опытах» — и именно история, «священная книга народов», поставляет эти «опыты».

Но откуда берутся эти «примеры», эти «опыты»? Любой рассказ о далеком прошлом основан на другом рассказе об этом прошлом. Тот же Карамзин пересказывал и комментировал древнерусские летописи, словно они дают точную и объективную картину. Но ведь летописи тоже писали люди — и далеко не всегда они писали о том, что видели собственными глазами. А даже если и собственными — попробуйте-ка восстановить объективную картину какого-то события по рассказу единственного свидетеля!

Мы никогда не имеем дела с событиями прошлого как таковыми, а только с рассказами о них: летописями, мемуарами, научными трудами, их научно-популярными пересказами, учебниками и так далее. Рассказ же по необходимости имеет сюжет: завязку, череду увлекательных приключений, кульминацию, развязку, а в конце — проговоренную или подразумеваемую «мораль сей басни».

Поэтому когда кто-то говорит «история повторяется» — он, собственно, подразумевает, что то, что происходит сейчас, напоминает ему какую-то точку в развитии какого-то сюжета, знакомого ему по тем рассказам о прошлом, которые он слышал или читал.

Это очень древний способ осмысления происходящего. Только один пример: на этой идее основана «Повесть временных лет» — древнейшая русская летопись, составленная в начале XII века. Как показал историк Игорь Данилевский, летописцы, чтобы объяснить смысл любого события в истории древней Руси, находили параллели и аналогии в библейской истории: братоубийца Святополк уподоблялся Каину; Владимир Святой как строитель Софийского собора — царю Соломону как строителю Иерусалимского храма; Ярослав, присвоивший право родового старшинства, — Иакову, который выменял у брата Исава первородство на чечевичную похлебку, и так далее.

Вот и выходит, что не бывает объективной (свободной от интерпретации) исторической информации. Бывают только сюжеты. И когда нам кажется, что «история повторяется» — это означает, что мы опознаем в происходящем какой-то сюжет, который кто-то когда-то описал.

Мораль сей басни такова, что цитата про трагедию и фарс стала настолько распространенной, что превратилась в клише. Реже приводят высказывание, приписываемое Марку Твену: «История не повторяется, она рифмуется». Сайт Quote Investigator(https://quoteinvestigator.com/2014/01/12/history-rhymes), проверяющий цитаты на подлинность, утверждает, что Твен такого не говорил, а в схожей форме высказывание о рифмах истории появилось только во второй половине двадцатого века.

Но это не значит, что Марк Твен не высказывался об исторических параллелях. В 1873 году Марк Твен написал в соавторстве с Чарльзом Дадли Уорнером сатирический роман «Позолоченный век». Один из пассажей в переводе Норы Галь звучит так: «История никогда не повторяется, но калейдоскопически пестрые картины живописного настоящего порою как бы состоят из осколков древних преданий».