Agnus - Konstantin Korobov(2022)

Если верить антропологам, в большинстве мировых культур принято оказывать поддержку и заботиться о тех, кто стал жертвой несправедливости или неблагоприятных обстоятельств.

О жертвенности, несправедливости и искуплении много размышляли философы и богословы. А в XIX и особенно в ХХ веке, по мере развития представления о классах и нациях как своего рода коллективных личностях, эти размышления оказались перенесены на них.

Выяснилось, что национальная, религиозная и/или этническая группа может стать коллективной жертвой несправедливости, репрессий и угнетения. Именно на этом представлении основана идея, что геноцид — это не просто убийство большого количества людей, а особенное, еще более тяжкое преступление.

В 1960-е годы в западных демократиях прогрессистские общественные организации мобилизовали сторонников, обращаясь к коллективному опыту страданий и несправедливости. Виктимность (склонность занимать позицию жертвы) стала не только источником политических требований рабочих, темнокожих, иммигрантов, детей, ветеранов войн, ЛГБТК-людей, пациентов больниц и так далее, но и полноценной основой для множества коллективных идентичностей.

Исследователи часто называют современный мир «империей травмы», предполагая, что позиция жертвы стала едва ли не главной призмой, через которую современные западные культуры — как отдельные люди, так и целые нации — воспринимают действительность (у нас было письмо про понятие «травма»). Борьба за право считаться жертвой, то есть право на поддержку, заботу, а еще — устранение несправедливостей, — ключевой элемент политического процесса в XXI веке.

Тогда возникает вопрос, а зачем государства занимают позицию жертвы?

Представление о коллективно пережитой несправедливости объединяет людей намного эффективнее, чем ликование от успехов. Тем более что несправедливости можно отыскать в истории любой страны — в отличие от глобальных триумфов вроде победы в мировой войне или отправки человека в космос.

Выяснить, кто с кем поступил несправедливо (грубо говоря, «кто первый начал») — важнейшая цель изучения истории с древнейших времен. Именно с этого начинается, например, «История» Геродота.

Но никогда это не было настолько важно, как ныне. Исследователи отмечают, что конец холодной войны и глобализация ознаменовали качественную трансформацию исторической политики: симпатия со стороны западных стран стала билетом в клуб «цивилизованных государств», а рабочим способом для многих стран заручиться этой симпатией стала именно позиция жертвы, которой нужна забота и поддержка международного сообщества.

Тем более что нарративы о «славном прошлом» давно перестали находить отклик у мировой аудитории — не в последнюю очередь потому, что «славным» это самое прошлое часто делали как раз несправедливость, насилие и угнетение национальных, этнических и/или религиозных меньшинств.

Чтобы оказаться в позиции жертвы, государство отыскивает некую коллективную травму (войну, геноцид, этнические чистки, опыт колонизации, природную катастрофу), которая глубоко вплетена в национальную культуру. Виктимность помогает сохранить монополию на интерпретацию прошлого — зарубежным наблюдателям, которые высказывают какие-либо сомнения, всегда можно сказать: «Иностранцам никогда не понять наше трагическое национальное прошлое».

Позиция жертвы предполагает, что никто не задает лишних вопросов. В последние десятилетия важной частью национальной самоидентификации японцев стало представление о себе как о первой и единственной нации, пережившей ядерный удар (yuiitsu no hibakukoku). Позиция жертвы помогла японским политикам не только заручиться симпатией и поддержкой со стороны западных стран, но и сформировать искаженный образ прошлого. Участие страны во Второй мировой войне в коалиции с нацистской Германией и фашистской Италией воспринимается лишь как результат фатальной индоктринации японских военачальников имперскими идеями. Современные немцы несут коллективную ответственность за зверства СС — а о коллективной ответственности современных японцев за зверства в Китае и Юго-Восточной Азии никто и не заговаривает. По крайней мере на Западе.

Интересно, а почему русские так часто считают себя жертвами?

Короткий ответ: потому что их в этом убедил Кремль. И да, это была та самая политическая технология: сплочение виктимностью.

Исследователи российского авторитаризма уверены, что устойчивость политического режима в России объясняется не только деполитизацией населения и успешной консервативной мобилизацией на защиту «традиционных ценностей» и «союза мужчины и женщины» (для чего государство раз за разом разжигало моральные паники). Дело еще и в том, что Кремль убедил россиян занять позицию жертвы колоссальной несправедливости.

Для одной части россиян такой несправедливостью стал распад СССР, «крупнейшая геополитическая катастрофа XX века». Для другой — собственная социальная неустроенность и отсутствие перспектив. Для третьей — недовольство растущими неравенством, коррупцией и неэффективностью государственного управления. Любой жертве необходим виновник ее бед — и россиянам на эту роль предложили «коллективный Запад». Причем вовлеченность в собственную виктимность, считает профессорка Королевского колледжа Лондона Гульназ Шарафутдинова, скорее эмоциональная, чем идеологическая.

Виктимность удовлетворяет потребность в валидации самых разных коллективных травм — попросту говоря, в признании, что, мол, да, ты несчастен, тебе трудно, жизнь сурово с тобой обошлась. Во время кризисов люди часто ощущают себя жертвами внешних непреодолимых сил. Часть исследователей настаивает, что жертвенность — важная часть «русской исключительности» и великодержавного шовинизма, которую отсчитывают чуть ли не от православного культа мучеников и находят в рассуждениях ключевых российских мыслителей — от Достоевского до Ленина.

Массовые движения за гражданские права на Западе использовали осознание собственной виктимности как стартовую точку, повод для солидарности, выдвижения четких политических требований и принятия индивидуальной ответственности. Российские власти и пропагандисты же, напротив, приучили население страны искать валидацию перенесенных травм — реальных и мнимых — не друг у друга, а скорее извне.

Совместное переживание несправедливости — это важный объединяющий фактор, но россияне как бы отдают право признать их жертвами внешним наблюдателям. Причем в первую очередь — тому самому «коллективному Западу», который ведет себя «несправедливо» по отношению к России. Теперь он должен эту несправедливость признать. И кажется, деятельно раскаяться.

На фоне российско-украинской войны многие исследователи ждут, сможет ли привычный ресентимент и авторитарный инструментарий принуждения и моральных паник мобилизовать россиян. Или, напротив, всепроникающая деполитизация одержит верх, а население страны увеличит дистанцию между собой и государством, ведущим захватническую войну.

Но кажется, спустя почти два года военной агрессии не произошло ни того ни другого. Россияне продолжают ждать валидации, а ее реальная перспектива с каждым днем становится все менее вероятной.

Вопрос о том, почему евреи, арабы или украинцы так часто считают себя жертвами, я оставляю открытым, как и вопрос о Навальном, Саакашвили и Нельсоне Манделе...

Мораль сей басни такова, Агнец Божий как Иисус Христос в христианском литургическом использовании и это основывается на высказывании Иоана Крестителя:"Вот Агнец Божий, который берет на себя грех мира!" (Иоанна 1:29).